От автора
Душа имеет форму книги… Летом 1980 года в «Молодой гвардии» вышла моя первая книга «Соль на погонах». Она имела форму моей души, ибо была написана с душой в отсеках дизельной подводной лодки, вышедшей на боевое патрулирование в Средиземное море…
В далеком мальчишестве я увидел фильм «Тайна двух океанов». Подводный корабль, прожигающий лучом лазера арктические льды, поразил воображение. Фантастика оказалась, как выяснилось позже, не такой уж заумной. Лазеров еще не было, но подводные лодки и даже атомные уже бороздили океанские просторы. Но взглянуть на них хотя бы одним глазком – вот это уже было фантастикой. А мечтать о том, чтобы попасть внутрь, чтобы погрузиться на чудо-корабле под воду и вовсе не приходилось.
Потом в руки попался томик «Цусимы» Новикова-Прибоя. И снова ошеломление: так вот как дерутся корабли, и как потом они погибают, мучительно агонизируя с пробоинами в бортах, с горящими башнями, надстройками, мостиками… Это была мрачная романтика героической гибели, но она не отвращала, а притягивала… Довершилось мое военно-морское становление великолепным, наверное, лучшим в двадцатом веке романом о жизни военных моряков, — «Капитальным ремонтом» Леонида Соболева.
Убежден, что именно эти две книги, пробудят в любой мужской душе тягу к морю, военным кораблям, боевому флоту. Разумеется, это минимум, максимум стремится к бесконечности. Еще два мариниста определили мой путь на «зыбкое лоно морей»: Валентин Пикуль и Виктор Конецкий. «Крейсера» Пикуля продолжили для меня «Цусиму» и «Капитальный ремонт», а «Среди мифов и рифов» распахнули панораму всех океанов. Мог ли я подумать тогда, читая эти книги, что судьба подарит мне случай (и не один) пообщаться с авторами этих завороживших меня книг? С Валентином Пикулем мы пили чай в его рижской квартире на улице Веситас, а в Питере на улице Широкой с Виктором Викторовичем Конецким пили вовсе не чай… Но прежде чем состоялись эти встречи с классиками отечественной маринистики, мне пришлось проделать свой немалый путь по морям и океанам.
Море входило в мою жизнь с самого детства, но малыми вкраплениями — как отдельные картинки, из которых потом сложилась моя морская панорама.
Вот белорусский городок Слоним. Мне пять лет. Мама ведет меня по мосту через реку Щару. Тогда она была судоходная, и по ней шел небольшой буксирчик. Я как завороженный следил за его плавным ходом, за тем, как от его носа разбегаются волны-усы. Это был первый не игрушечный, а настоящий «кораблик», который я увидел своими глазами. Мама поговорила со шкипером, и он разрешил нам прокатиться по реке. Это было одно из самых восхитительных впечатлений детства – быстро плывущие по сторонам заросшие берега, мерный рокот мотора, и человек, держащий свои крепкие ладони на деревянных рукоятях штурвала.
Верхневолжский городок Конаково. Мне семь лет. Моя тетушка Клавдия ведет меня на дебаркадер, к которому причаливают белые волжские многопалубные пароходы. Тетя Клавдия, перехватив мой страждущий взгляд, просит механика: «А нельзя мальчику пароход посмотреть?!» Суровый седоусый механик ведет меня в машинное отделение, где очень жарко, полутемно и стоит густой запах горячего масла. Блестящие штоки огромных поршней поражают воображение… Я понимаю – это изнанка того прекрасного белого многопалубного лайнера, который источает свет и музыку…
Барановичи. Я учусь в седьмом классе. Хожу на дом к репетитору по алгебре. Учитель, бывший моряк, всегда встречает меня в тельняшке. На столе у него бронзовая пепельница в виде краба. Она будит воображение – пепельница, конечно же, побывала в дальних морях, и мой учитель принес ее со своего корабля. О, как бы я тоже хотел отправиться в такие же морские странствия, привозить из заморских стран экзотические вещицы, сувениры!.. Но для этого надо хорошо знать алгебру, уверяли меня родители, и я вгрызался в ненавистную науку, где цифры заменяли буквы… И вот, наконец, первое море. Мама повезла нас сестрой «на юг». Юг – это старинная станица Лазаревская, ставшая в советские времена дешевым курортом. Но курорт – это на берегу. А море – это неподвластное человеку приволье, волнующееся, шумящее само по себе, живущее своей жизнью. И, конечно же, хотелось заглянуть за ровную синеву горизонта – что там? – узнать, что таится в глубинах, и какие события пронеслись в прошлом на этом голубом экране? Мог ли я подумать тогда, что на все эти вопросы получу однажды ответы. Но для этого надо было дождаться этого «однажды». И я дождался.
Мой путь в моря начался в 1970 году от причальной стенки таллиннской гавани. Моим первым военным кораблем стал ПСКР-507 пограничный сторожевик таллиннской морской пограничной охраны. Он уходил в дозор в Моонзундский пролив, а шел на его борту как корреспондент «Комсомольской правды». Наш курс лежал в тот самый знаменитый пролив, описанный Пикулем в одноименном романе. Тогда я еще не имел представления ни о Пикуле, ни о той битве, которая разыгралась в этом архипелаге в октябре 1917 года. ПСКР-507 нес боевой дозор в течение недели. Эта «автономка» окончательно перестроила мое сознание на морской лад: штормовая волна и балтийские туманы, проблески маяков, и печально-тревожные удары рынд, боевые тревоги, строгий уют офицерской кают-компании, где царил тот же дух, что и на линкоре «Граф Суворов-Рымникский» из любимого романа «Капитальный ремонт» — все это будоражило душу и вызывало желание остаться на корабле, как можно дольше. Не хотелось расставаться с этими отважными надежными веселыми людьми. Но ПСКР ошвартовался у родной стенки, подали сходню и я навсегда, как мне казалось, распрощался с военными моряками.
«Мог ли я тогда подумать…» — это удивление стало рефреном моей судьбы. Я не строил себе грандиозных планов, но порой робкое мечтание вдруг оборачивалось как бы нечаянно сбывшей явью. Мог ли я подумать, что через несколько лет я поднимусь по такой же сходне на борт своего корабля, стану частицей своего экипажа? И это волшебное превращение уже началось не только в мыслях, но и на самом деле. Пока я вникал в жизнь пограничного сторожевика, пока корабль шел лабиринтами Моонзунда, в других лабиринтах — московских, в кабинетах министерства обороны произошло событие, переигравшее мою жизнь: Маршал Советского Союза А.А.Гречко подписал приказ о призыве на действительную военную службу лейтенанта запаса Н.А. Черкашина. Разумеется, у главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Панкина хватило бы административного ресурса, чтобы вернуть в редакционные ряды своего литсотрудника. Но я не стал обращаться к нему с этой просьбой. Служить так служить – как отец, как дед, как прадеды… Вперед и с песней. Куда? Да хоть на Сахалин. И я уехал на Сахалин, где на мою долю выпало очень близкое знакомство с океаном – Тихим. Правда, там, у берегов Сахалина, он назывался не столь величественно — Японским морем, но все же характер у этого прибрежного моря был с размахом океанской волны. Из Владивостока в сахалинский порт Корсаков я вышел на второй день после великолепного морского парада в Золотом Роге. Перед глазами еще стояли красавец-крейсер, большие противолодочные корабли, эсминцы, экзотического вида подводные лодки (дизельные ракетоносцы в обиходе «лягушки»). И перед глазами уже открывался голубой горизонт океанской шири, за которым лежал огромный остров Сахалин. И что с того, что я шел на рейсовом пассажирском теплоходе? Все равно я видел, я чувствовал океан, я дышал им, я опасался его коварного нрава, и я восхищался им…
И вот что знаменательно: в самый канун моего знакомства с Балтикой и Тихим океаном я оказался за одним столом с легендарным моряком вице-адмиралом Георгием Никитичем Холостяковым. Это было в Голубом зале «Комсомолки», где редакция проводила традиционную «Землянку», посвященную годовщине Победы. Так выпал жребий, что среди множества маститых ветеранов, мое место оказалось рядом с Холостяковым, как скоро выяснилось, родом из белорусского города Барановичи, где прошла немалая часть моего отрочества.
— Ну, земляк, давай за тех, кто в море! – Поднял свою стопку адмирал. И будто заклятие сказал, будто нажал на рычаг незримой катапульты и меня выбросило из редакционного кресла и понесло по морям, и океанам. Как я ему благодарен за это невольное благословение!
Но поначалу волшебная катапульта меня выбросила из одного редакционного кресла и перебросила в другое – в кресло литсотрудника «Красной звезды». И все-таки это был бросок в сторону моря. Надев офицерские погоны, став корреспондентом главной военной газеты, «центрального органа министерства обороны СССР», я приобрел некий статус, который открывал мне весь огромный советский флот, давал право бывать на кораблях, выходить на них в моря. Право, это было не мало! Конечно же, я не преминул воспользоваться этим правом, чтобы не пролезть через верхний рубочный люк подводной лодки. В свою первую северную командировку я отправился в Полярный, где готовилась к выходу в море дизельная подводная лодка Б-400, который командовал капитан 2 ранга Александр Яременко. Лодка уходила в Баренцево море на неделю – отрабатывать задачу по теме «Одиночное плавание». Мне выделили каютку замполита – максимальный уголок комфорта на подводной лодке. Но туда я приходил только на ночлег. Вокруг было столько интересного, захватывающего, что все походные дни я проводил в отсеках – торпедных, аккумуляторных, дизельном, электротехническом… Часами пребывал в центральном посту, в штурманской рубке, в аккумуляторных ямах, в трюмах, на станции всплытия-погружения, в каютах, кубриках, в офицерской и мичманской кают-компаниях… Вникал в службу метристов и митчелистов, штурманских электриков и рулевых-сигнальщиков, торпедистов и мотористов… Свел дружбу с боцманом, корабельным врачом, коком… Моим гидом по этому подводному аиду был помощник командира старший лейтенант Михаил Жаренов, человек весьма эрудированный и ироничный, ставший впоследствии моим другом. Шторм вырвал из гнезда аварийно-спасательный буй – эдакую коническую железную бочку в носовой надстройке. Буй прыгал на волнах. Надо было во что бы то ни стало поднять его, или расстрелять на худой конец, потому что он нес секретный тактический номер подводной лодки, и пойманный кем-то еще, мог вызвать общефлотскую тревогу, де, погибла подводная лодка. Миша Жаренов, свесившись с борта на страховочном конце, сумел просунуть линь в проушину пляшущего на волне буя. На моих глазах (и не только моих) молодой офицер совершил самый настоящий морской подвиг.
Этот первый в моей жизни подводный поход вдохновил на документальную повесть, которую я начал писать в своей каютке, и которую почти закончил к возвращению в Екатерининскую гавань. Я отослал ее в «Юность» и популярный журнал напечатал его. Я получил благодарственное письмо от главного редактора Бориса Полевого: «Спасибо Вам, за то, что Вы открыли нам неизвестный мир, замечательных людей…»
А чуть позже в журнале появилось сообщение, что мой очерк «Подводники» удостоен литературной премии для молодых писателей «Зеленый листок». Но меня уже не прельщали никакие журналистские лавры. Я хотел служить на флоте, ходить в моря на подводной лодки, водить дружбу с такими людьми как Яременко и Жареновым…
Дальнейшее мое оморячивание прошло на крейсере «Александр Невский». Я приехал на Северный флот в счет своего отпуска, и нашел самый добросердечный приют на корабле в лице его «старшего офицера», то бишь старшего помощника командира капитан-лейтенанта Александра Кибкало. Под его руководством я прошел на крейсере «курс молодого бойца»:
Это был самый действенный способ морского обучения, морской практики – с «дядькой-наставником», с которым прошел и пролез по всему кораблю от киля до клотика, от кофердамов второй платформы до башни КДП – контрольно-дальномерного поста, чья круглая капсула находится в самой верхней точке крейсерской надстройки. Александр Кибкало подарил мне возможность побывать в топке котла (остановленного на ремонт), пролезть по трубе защиты кабельных трасс, идущий из недр корабля в боевую рубку, устроил борьбу за живучесть – в специальном отсеке, где под мощными струями ледяной забортной воды надо был забить деревянные чопы в «пробоины». Более того, он взял меня в море на артиллерийские стрельбы (разумеется, получив на это «добро» командира корабля) и разрешил быть во время стрельбы в башне главного калибра. Это был апофеоз моей «крейсериады». Как известно, именно крейсерская служба определяет классику всей жизни на других кораблях, вырабатывает образцы морской культуры. Месяц, проведенный на «Александре Невском» стоил доброй курсантской практики. А дружба с Александром Кибкало, ныне контр-адмиралом запаса, продолжается вот уже сорок восьмой годок. Разумеется, и он, и многие его сослуживцы того времени – командир башни главного калибра Александр Санько, и мичман, и корабельный врач старший лейтенант медслужбы Волох, и стали героями книги «На крейсерах».
Начальник отдела боевой подготовки ВМФ «Красной звезды» капитан 1 ранга Иван Митрофанович Панов, заметил мой ярко выраженный «морской крен», и сделал мне царский подарок: отправил в командировку на Средиземноморскую эскадру (5-ю оперативную эскадру. На месяц! Я должен отправиться в Севастополь, а там с оказией с первым идущим на эскадру кораблем пройти через Босфор и Дарданеллы и перейти на флагманский корабль крейсер «Жданов», который обосновался в 5-й точке, то есть у восточного побережья Кипра. А дальше действовать по обстановке, то есть по собственному усмотрению.
Так я впервые увидел наш флот в действии – в реальном противодействии 6-му флоту США. Здесь не было никаких учебных задач, здесь не было ничего условного – вот всамделешний противник, вот американские авианосцы – их можно разглядеть в бинокль, и то, что часть НАТОвского флота – турецкий флот – собирается высаживать десант для захвата Кипра, а греческий флот вывел на боевые позиции свои подводные лодки, этот вовсе не тактическая легенда, которую объявляют на маневрах, а реальная геополитика, которая может закончится реальной войной. Год назад здесь едва не вспыхнуло пламя третьей мировой войны, когда арабские войска вступили в бой с израильскими танками, а американский флот двинулся к неспокойным берегам, чтобы высадить десант. Наша эскадра тоже двинулась в том же направлении, держа на прицеле орудий и ракет авианосцы США. Подводные лодки, пришедшие из Полярного, получили приказ открыть передние крышки торпедных аппаратов и быть в готовности к уничтожению любой цели, которая появится в границах их позиционного района. По счастью Война Судного Дня, как назвали ее израильтяне, закончилась довольно быстро и дело до вступления в бой сверхдержав не дошло. Теперь же обстановка снова накалялась. С борта флагманского крейсера я перебрался на морской тральщик «Контр-адмирал Першин», который только что вернулся из-под Кипра, из района высадки турецкого десанта. На советский тральщик, оказавшийся в запретном районе, ринулся турецкий эсминец с явным намерением потопить чужой корабль, несмотря на то, что над ним развевался советский флаг.
Командир тральщика капитан-лейтенант Олег Малышев проявил в опасной обстановке мужество и хладнокровие. Приготовился к отражению атаки, но первым огонь открывать не стал. Турок отвернул.
О всем увиденном я писал корреспонденции и отправлял в «Красную звезду» по каналам оперативной радиосвязи. Газета опубликовала полосу «Лейтенанты Средиземноморской эскадры». Возложенные на меня надежды И.М.Панова я оправдал.
…Я не учился в военно-морском училище. Моряк – самоучка. Но у меня были замечательные наставники, которые объясняли мне что к чему не на макетах и учебных пособиях, а на реальных корабельных механизмах и приборах. Премудрость корабельной артиллерии я постигал с помощью «природного» артиллериста капитан-лейтенанта Кибкало. Минно-торпедное дело изучал при посредстве нашего старпома капитан-лейтенанта Баутина, минера по образованию и командира отделения торпедистов старшины 1 статьи Ионаса Белозараса.
Но больше всего насущных морских знаний получил от командира нашей бригады капитана 1 ранга Анатолия Алексеевича Кузьмина. Это был истинный морской волк с весьма говорящей кличкой — «народный учитель».
Однажды на выходе в море (в полигон) он спросил меня:
«А все ли матросы получили письма? А кому вообще не пишут?» К своему стыду, я не смог ответить на его вопросы. Но урок даром не прошел. На следующем политзанятии я велел матросам срочно написать письма родителям. И даже продиктовал им обязательные фразы: «Дорогие … Мы уходим в море, поэтому писем долго не будет. Не беспокойтесь, письма придут, но через некоторое время. Такая у нас служба…» А дальше – свободное творчество.
Наш штурман старший лейтенант Ефремов обучал меня «звездной грамоте», и я знал все навигационные звезды, до сих пор легко нахожу в ночном небе до дюжины созвездий. По шифровальному делу натаскивал меня лодочный «шаман» мичман Степан Таран. Схемы корабельных систем – балластных, масляных, гидравлических, электрических сдавал флагманскому механику капитану 2 ранга-инженеру Николаю Гарбузову.
Начатки технического образования помогало изучать лодку. Однажды наш механик, заметив меня с книгой в кают-компании, решил подшутить:
— Что, Николай Андреевич, гранит марксизма грызем?
Я молча показал ему схему 12-плунжерного лубрикатора. У меха челюсть отвисла. Такого «марксизма» он не ожидал. Не каждый зам знал, что такое полутетрафилярная обмотка, а я знал. Мне это было намного интереснее, чем конспекты бесчисленных ленинских трудов.
Военно-морскую историю мне «преподавал» блестящий флотский историк капитан 1 ранга Залесский из Военно-Морской академии. Он немало просветил меня в тайне гибели линкора «Императрица Мария» и в других вещах.
Корабельный «доктор» капитан медслужбы Николай Андрющенко обучал навыкам хирургического медбрата, и однажды, в дальнем походе, они пригодились. Матросу Данилову удаляли в подводном положении аппендикс. Ну, а еще была УТС – учебно-тренировочная станция, устроенная в корпусе легендарной подводной лодки К-21, выходившей в торпедную атаку на немецкий линкор «Тирпиц». Теперь в ее отсеках размещался полигон «пожар-вода». Пожилой мичман с К-21, увы, фамилии не помню, на практике обучал меня и всех лодочных офицеров, как тушить пожары. Для этого, натянув маски ИДА, мы лезли в первый отсек, где полыхало нефтяной пламя. Надо было найти шланг системы пенного тушения, включить ВПЛ, и направить струю в очаг возгорания. Захватывающий аттракцион!
Потом мы погружались в глубокую ёмкость, оборудованную в дизельном отсеке К-21, и там под руководством все того же мичмана отрабатывали «элементы легководолазной подготовки», испытывали на водостойкость свое спасательное снаряжение…
А еще был тренажер «Кузов», на котором все лодочные офицеры, в том числе и я, отрабатывали навыки управления подводной лодкой на глубине. «Кузов» — макет центрального поста – повторял все положения при перекладке рулей глубины: то заваливался на нос, то, напротив, вздымал его, создавая дифферент на корму, то кренился на левый борт, то на правый – в зависимости от умелости рулевого.
Оказалось, что помимо чисто «замовских» дел, и у меня еще было немало общекорабельных обязанностей: при движении под РДП я должен был нести вахту на зенитном перископе, наблюдая за кормовой полусферой неба и моря. Я должен был присутствовать при регламентных работах со спецторпедами, открывая к ним доступ, набирая на шифрзамке часть кода, а вторую часть кода набирал командир. Заведено так было для того, чтобы никто из нас двоих (мало ли что кому взбредет в голову) не смог в одиночку открыть торпедный аппарат, заряженный торпедой с ядерным БЗО.
Я должен был быть дублером лодочного шифровальщика, его шкатулка с суперсекретными наборно-разборными книгами хранилась в моей каюте, да и сама крохотная каютка во втором отсеке, в которой с трудом умещались стальной стол и узенький рундучок, служивший мне койкой, находился шифрпост, а также железный короб с медикаментами группы «А» — наркотики и яды.
При выходе подводной лодки в торпедную атаку я входил в КБР – корабельный боевой расчет (командир, старпом, минер, штурман, акустик) и вел график ВИП – величины изменения пеленга, по которому можно было определить поворот цели. Все это меня ничуть не тяготило, напротив, было интересно, и я охотно читал всевозможные наставления, положения, инструкции.
Но самое главное, за что я отвечал и перед командиром, и перед всей пирамидой флотских и партийных начальников – это люди, команда, экипаж – матросы, старшины, мичманы, офицеры… Если механик отвечал за машины – дизеля, электромоторы, компрессоры и прочую технику, и был заместителем командира по электромеханической части, я был замом по человеческой части, самого сложного и опасного компонента подводной лодки. Пресловутый «человеческий фактор» мог сказаться где угодно и когда угодно. Один обиженный, озлобленный, матрос-мичман-офицер, мог дойти до такого градуса ненависти, мести, что вполне мог погубить корабль и всех сущих на нем одним безрассудным действием. Я был весьма наслышан о мичмане, которому изменила жена, и он в сердцах швырнул лом в аккумуляторную яму. Железяка, раскалившись до бела, летала от одного элемента к другому, пока не вызвала пожар, не погубила батарею, сорвав выход корабля на боевую службу. Другой, в таком же нервном срыве, сидя на рулях глубины, решил увести подлодку за предел прочности, И только бдительность вахтенного офицера спасла корабль от гибели. На эскадренном броненосце «Потемкин» из ряда вон плохо была поставлена работа с людьми, и чем это закончилось?
Я, как всамделешный кадровик, обязан был знать биографии и особенности всех 75 человек, обитавших в прочном корпусе, знать особенности их характеров, привычки, склонности. Знать кто на что способен, и от кого что ожидать. От постоянно сосущего чувства тревоги, опасения, что в любой час что-то может случиться, кто-то что-то вытворит, не было мне покоя ни днем, ни ночью, ни в отпуске, ни на корабле, ни в городе… Я делил эту служебную тоску вместе с командиром, но от этого было не легче. За любое ЧП нас вызывали на ковер к командиру бригады, а то и повыше – корили, стращали, учили… А учиться приходилось каждодневно – чему-нибудь, но не как-нибудь.
Я сдавал зачеты по приему ядерного боезапаса, по несению якорной вахты, по борьбе за живучесть, по обязанностям старшего офицерского патруля, по… Такое впечатление, что всю службу сдавал какие зачеты и экзамены. И, наверное, успешно, поскольку после возвращения с боевой службы мне предложили идти на повышение – в Западную Лицу, на атомную подводную лодку. Но я остался в Полярном.
Готовя к печати собрание сочинений, припомнил всю свою морскую жизнь…
Ходил под парусами и веслами, дизелями и турбинами, на атомоходах и кораблях на воздушной подушке – над водой, под водой и над морем – на подводной лодке, на тяжелом авианосном крейсере «Киев», на учебном корабле «Смольный», на большом противолодочном корабле «Адмирал Нахимов»…
В общей сложности – два года в корабельном железе, в отсеках, каютах, на палубе, боевых рубках… Немного, но и немало для того, чтобы кое что понять во флотской службе. Ходил на подводных лодках и авианосцах, тральщиках и водолеях, противолодочном крейсере «Москва» и артиллерийских катерах, госпитальных и посыльных судах…
Шесть дальних походов на военных кораблях, и пять на гражданских судах, в том числе и на Северный полюс на борту атомного ледокола «50 лет Победы»… А еще были полеты на корабельных вертолетах и самолетах морской авиации — к островам Зеленого Мыса в Атлантике, к острову Визе в высокие широты, к земле Франца-Иосифа…
Но дело вовсе не в количестве пройденных миль. Александра Пахмутова с Николаем Добронравовым за один недолгий выход в море написали лучшую песню о подводниках – «Усталую подлодку». Другое дело, что на каждом корабле, в каждом походе приобретался бесценный опыт и оседал в дневниках и записных книжках, запечатлевался на фотопленке, а главное – в душе и памяти.
Не зря в старину говорили: кто в море не ходил, тот не молился. По себе знаю, как горяча, как искренняя бывает молитва, когда океан занес над тобой Дамоклов меч. Разве забудешь, как на «девятом валу» зимнего шторма в Баренцевом море треснула надстройка авианесущего крейсера «Киев» и было ясно, что в такую погоду никакое спасение невозможно? Или как после долгой стоянки в тунисском порту наша подводная лодка, утяжеленная забортной водой в топливо-заместительных цистернах, провалилась на предельную глубину, и черная стрелка глубиномера с большим трудом застыла у роковой черты? Как однажды второй – жилой – отсек стал вдруг наполняться ядовитым фреоном, вырвавшимся из лопнувшего патрубка? А каких нервов стоил проход на пограничном речном катерочке по Аму-Дарье вдоль афганского берега, занятого душманами? И как швыряло от одного «угла заката» до другого МПК (малый противолодочный корабль), потерявший ход в немилосердный шторм. Дернуло же меня пойти на нем на практическое бомбометание?! Пришлось двое суток «метать харч», пока за нами не пришел буксир. Но с каким замиранием души ощущал, как заваливается на борт корабль в отчаянном крене, и гадал, опрокинется — не опрокинется, вернется на ровный киль, или черпанет бортом ледяную воду? А вот спустя год в Рижском заливе опрокинулся на своем парусном катамаране «Альбатрос». Я не стал откренивать его, полагаясь на слабый ветер. Но неожиданный сильный порыв плавно положил его на левый поплавок, а затем мачта с гротом и стакселем ушла в воду. На берегу лежал ноябрьский снежок, а я дрейфовал по грудь в воде, держась за вантину. Вокруг не было ни души. Все это могло кончиться печально. В порыве ярости и отчаяния мне удалось поставить катамаран на ровный киль, и волоча за собой «срубленную» мачту, добраться до берега на веслах. Однако это ЧП меркнет по возможным последствиям аварии на яхте «Ольга». При повороте оверштаг вдруг лопнула металлическая растяжка (штаг) и высоченная мачта рухнула навзничь, разбив слип кокпита. Она упала между капитаном и мной. Ударь она кого-нибудь из нас по голове – голова бы вошла в плечи. По великому счастью этого не случилось. Кто-то сильно молился и за него, и за меня… Да разве все вспомнишь?
Кто в море не ходил…
В том первом моем походе на Средиземное море, куда я отправился с легкой руки капитана 1 ранга Панова, и решилась моя морская судьба. В Александрии, где находилась ремонтная база нашей 5-й эскадры, я увидел, как входит в порт североморская подводная лодка после полугодового боевого патрулирования (боевой службы) в Средиземном море. Она была черно-красная, как недоваренный рак: сквозь стертую волнами чернь кузбасслака проступали красные пятна сурика. Лодка ошвартовалась у стенки судоремонтного завода и на причал сошли вслед за командиром офицеры-подводники, почти все они были молоды – лейтенанты, старшие лейтенанты – и у всех были бледно-белые лица, как картофель, который долго держали в подвале; они резко контрастировали с загорелыми физиономиями моряков-надводников и смуглолицыми египтянами. И при этом все они были возбужденно-радостными и даже счастливыми. Вел их дядька-Черномор – командир, капитан 2 ранга, как мне показалось, в годах. С его разрешения я спустился в лодку. После яркого африканского солнца центральный пост показался полутемным погребом, да и запах стоял гниющей картошки. Трудно было представить, что здесь обитали люди, что они несли здесь вахты свыше 180 суток.
С этим экипажем я возвращался в Севастополь, где подводники должны были провести месяц, а потом снова вернуться в Александрию и уйти в море на остальные полгода. Лейтенанты резвились, разыгрывали друг друга и даже подначивали командира – капитана 2 ранга Евгения Георгиевича Сулая. Вдруг выяснилось, что мы с Сулаем земляки – оба родились на гродненской земле. Было о чем поговорить. А тут выяснилось, что зам командира по политчасти заработал себе туберкулез и списывается на берег. Образовалась вакансия.
«Давай к нам, земляк!» — то ли в шутку, то ли всерьез предложил командир. А я возьми и согласился: переведусь, если возьмете. «Возьмем!» — заверил Сулай. Но кроме его решения необходимо было заручиться согласием еще трех начальников: начальника Политического управления ВМФ адмирала Гришанова, главного редактора «Красной звезды» генерал-лейтенанта Макеева и начальника флотской военно-врачебной комиссии. Не буду рассказывать, сколько сил и времени отняли все эти согласования, но, в конце концов, все мои бумаги были подписаны и я получил назначение в Полярный на 4-ю эскадру дизельных подводных лодок. В самое боевое, самое наплаванное соединение флота, чьи корабли практически не вылезали из Средиземного моря. «Как объявили в 1941-м тревогу, так и забыли ее отменить» — невесело подшучивали над собой подводники. Не зря эскадру называли меж собой «черной» или «дикой». Жизнь и служба правились здесь по своим законам.
По наивности я полагал, что легко справлюсь с обязанностями «зама», имея за плечами весомый опыт газетной работы: много где побывал, многое чего повидал, есть что рассказать матросам и офицерам. Но… Информационная деятельность оказалась на последнем месте в череде дел и обязанностей. Поздними ночами, я записывал в дневник:
«Ошеломительно горька жизнь начинающего «зама». Истинный смысл такой простой и такой понятной формулы «ты отвечаешь за все» — постигается на второй или третий день после вступления в должность. Оказывается, ты действительно, отвечаешь за «все» в самом что ни есть бездонном смысле этого коротенького слова. За все, что может уместиться в корпусе и на корпусе подводной лодки, за все, что может случиться в отсеках под водой и над водой, а также в береговых казармах; за людей, населяющих стальную “сигару”, за их дела, слова и поступки — как на корабле, так и на берегу, на суше и на море, в отсеке и в квартире, в отпуске и в бою…
Ты отвечаешь за секретные документы и стрелковое оружие, за посуду “личного состава” и его эпидемиологическую безопасность, за своевременный просмотр кинофильмов и отправку писем, за теплые портянки и навигационные звезды.
Пункты обязанностей замполита простираются в корабельном уставе до двадцатой буквы алфавита, но к каждому из них можно дописать еще целый том комментариев.
Поначалу это кажется нелепым розыгрышем или злым сговором, когда каждый из вышестоящего над тобой великого множества командиров, начальников, флагманских специалистов, инструкторов, инспекторов, встретив тебя в города или на причале, в Доме офицеров или в казарме, в штабе или на корабле, начинают выговаривать за твоих подчиненных и их дела, напоминать, указывать, предупреждать, требовать, стращать…
Флагманский штурман выпытывает у меня, почему не пришли на занятия по специальности рулевые-сигнальщики; флаг-врач сердится на нашего доктора, который все еще не заполнил слуховые паспорта на акустиков, посыльный из политотдела требует развернутый “анализ дисциплинарной практики” за прошедший месяц, проверяющий из флотской комиссии недоволен наглядной агитацией в кубрике, с кинобазы грозятся прекратить выдачу фильмов, если я не представлю выписку из вахтенного журнала “об утоплении” в прошлом году жестянки с кинокартиной “Афоня” при передаче с борта подводной лодки на плавбазу и выписку из приказа о наказании виновных; дежурный по соединению требует, чтобы выслали матросов очищать снег с закрепленного за нашей командой участка причального фронта, — попробуй ему скажи: “Обратитесь к старпому. Мне сейчас некогда: я выполняю указание комсомольского инструктора по подбору трех певцов для матросского хора”…
А тут еще ворох грязного белья — бывших белых сорочек, манжет, кашне, фуражечных чехлов… И все это надо стирать и гладить, а ты живешь в каюте плавучей казармы, куда вода подается по расписанию и именно тогда, когда ты стоишь в строю на подъеме флага…
Первые выводы приходят вместе с первыми “фитилями”: ты обречен жить между молотом и наковальней, ты вратарь, у которого сто ворот, и в каждые грозит влететь мяч. Правила игры чудовищно несправедливы. Но сказать “я не играю” некому и поздно. Тогда хочется закричать: “Ну, дайте же мне хоть немного времени, чтобы войти в курс дел!”. Но никто но даст. Его просто нет. Ни у кого. Острейший дефицит. Море не ждет. Подводная лодка должна прийти в точку погружения точно в срок…
Я был плохим замполитом. Это была личина, под которой я мог существовать в экипаже, не привлекая ничьего внимания к своей главной – писательской работе.
Мне было легче, чем остальным. Я не собирался делать политической карьеры. Я не дорожил своей карьерой. Начатки технического образования помогало изучать лодку. Однажды сидел в кают-компании и вычерчивал схему самой разветвленной на лодке системы – масляной. Вошел механик, решил подшутить:
— Что, Николай Андреевич, гранит марксизма грызем?
Я молча показал ему схему 12-плунжерного лубрикатора. У того челюсть отвисла.
Не каждый зам знал что такое полутетрафилярная обмотка.
Читал ПУАБ – Правила по устройству и эксплуатации аккумуляторной батареи, как роман.
На всю жизнь запомнил урок начальника штаба эскадры капитана 1 ранга Анатолия Алексеевича Кузьмина, который однажды вышел с нами в море на торпедную стрельбу: «А все ли матросы получили письма?.. А вы знаете, кому вообще не пишут? Это очень важно! Могут быть срывы…»
Наставление не прошло даром: в конце политзанятий я всегда давал матросам время на письма. Я следил за тем, чтобы они писали прежде всего родителям.
Я стеснялся своей должности. Было стыдно перед матросами вещать об успехах колхозного строительства. Большая часть из них была из деревень, и лучше меня знала, как на самом деле обстояли дела в нашем сельском хозяйстве.
Помимо всего прочего замполит, по старому «комиссар», поставлен перед жестким выбором: либо ты, недреманное око партии, работаешь на политотдел, то есть докладываешь о всех «груб проступках», которые происходят в экипаже, проще говоря, «стучишь» на офицеров, мичманов, старшин и даже командира, при этом тебе же бумерангом возвращается твоя партийная принципиальность (комиссии, проверки, выговоры) или ты решаешь все проблемы вместе с командиром и «не выходишь в эфир». И тогда в политотделе на тебя смотрят, как на отрезанный ломоть, чужака, и твоя карьера будет весьма затруднена. Мне было проще: я не собирался делать политическую карьеру. Я выбрал экипаж. Мне выговаривали: «у тебя на лодке не налажена система партийно-комсомольской информации» (система тайных осведомителей). Но я выбрал экипаж, а не политотдел, за что его представители смотрели на «зама» с 409-й весьма косо: «Ты, что святой?!» Они прекрасно понимали, что я не их крови. Непонятно – кто такой, человек со стороны, но стороны Москвы. И это моих начальников-политотдельцев весьма настораживало. Я слишком много знал из закулисной жизни эскадры и политотдела. Уйдет товарищ в Москву, «на вышестоящую должность», а потом про все напишет. И делали все, чтобы в Москве меня не взяли на «вышестоящую должность». Очень надеялись, что моя первая «автономка» принесет им достаточно материала для компромата. Но за поход на боевую службу 1976 года, командир, старпом и я были награждены орденами «За боевую службу»…
Еще раз повторюсь: мне было легче, чем остальным моим коллегам – лодочным «замам», многие из которых были обременены семьями. Я был холостяком, и я не стремился получить заветную и предельную для моей должности большую звезду капитана 3 ранга. Я сделал свой выбор. Я выбрал экипаж. А дальше были «Соль на погонах», «Одиночное плавание», «Нижняя вахта», «В отсеках Холодной войны», «Возмутители глубин»…
***
В своих книгах я пытался донести до читателей свою главную мысль, то, что мне открылось, спустя лет десять после того, как «большое увиделось на расстоянии»…
Мы, Россия в облике Советского Союза, создали подводную цивилизацию. Ну, пусть не создали ее в законченном виде, все же заложили ее основы. И какой ценой досталось это великое деяние.
***
Я глубоко благодарен яхтенному капитану Дмитрию Глазунову за его истинно моряцкую солидарность. Именно он предложил и помог собрать воедино все, что было написано и опубликовано в разные годы, в разных городах и издательствах, выстроить свои книги в единый строй, или, как говорят на флоте, ордер, представить их, словно эскадру на парад и отправить в совместное плавание к читателям.
Николай ЧЕРКАШИН
